Я шел. Мысли кружились вокруг меня. И не ясно было, кому от этого хорошо, мыслям или мне. Но в ответ на их домогательства в кармане я скрутил мудру. Мысли утихли. Но то, что доносилось до сознания, даже в виде отголосков – было странным.

Сансара какая-то грустная и муторная. Почти как тошнота… Тошнота-тошнота-тошнота. Поскольку, ад – это другие. Практически это каждый из вас. В своем величественно изысканном тупике этих ложных откровений, полученных из глубин собственного отсутствующего Я. Но кто о том знает, о том, что Я – это отсутствие, из которого раздается сарказм, скабрезные шутки, ёрничание….

Где моя волшебная мудра! Где бодрый в своей ярости Ваджракилая!

Мягкими пальцами он перебирал листы бумаги, всматриваясь в написанный на них текст. Всматривался, и не находил в нем смысла, как не пытался… Потом он поднял глаза и встретился с множеством лучезарных глаз, которые смотрели на него, испытывая странное ожидание чего-то невесомого именно от него. Они ждали. Его пальцы мелко вздрагивали. Глаз было много, а он один. Ему было себя немного жаль от того, что он ничего не мог поправить и был вынужден. Когда он в очередной раз поднял глаза, то встретился все с теми же лучезарными глазами. По-прежнему их было не счесть. И среди всего этого великолепия он увидел девочку без глаз и понял, что она его. Вот так и начался их небурный роман. Он с дрожащими руками и девочка, лишенная глаз. Он ей шептал, а она его касалась. Потом она проникла ему под кожу, а он стал ее голосом. Так они обменялись, и с тех пор его имя – Самантабхадра, а ее – Самантабхадри.

Она стояла и смотрела ему в след. Потом она лежала у себя в комнате на большой постели под большим одеялом и снова смотрела ему в след. Смотрела и ждала, когда он вернется. А он все не шел. Потому, что он лунный свет. И он лишь сиянием ложится на ее волосы, холодным ночным блеском. В середине весны. В лесу, где начали распускаться травы. Он лишь стелется рябью по поверхности ее души, как легкий ветер, что вырвался из леса и прижался к поверхности ночного озера. Своей след он оставляет среди облаков в ночном небе. А она лежит и смотрит, и ждет его, когда же он придет к ней. Но он уже здесь…

И после она родила от него небесных детей. Прекрасных, как тьма ее пепельных глаз. Прекрасных, как сталь в его руках.

Больше всего на свете он хотел выговорить ее имя. Хотел, да не мог. Оттого, что каждый раз его язык присыхал к небу. Язык был слаб, а имя непроизносимо. Чтобы обучится он купил у старьевщика библиотеку старых словарей, от потрепанных со странной вязью до глянцевых со штрих-кодом. Он просыпался и засыпал, лицом утопая в страницах и буквах. Запах старых переплетов и клея стал слаще всех прочих. К нему приходили и стучались, только он не открывал. Все решили тогда, что он умер, а он наоборот – ожил. Когда в один момент сгреб все книги и выбросил в реку. После этого он сел и замолчал. И она улыбнулась отовсюду. А книги так и плыли по реке, пока девушка со странным именем не выловила их сочком и не высушила у себя на сеновале, там, где она обычно сушила грибы и лесные ягоды. Высушила, прочла и на одной из страниц нашла случайно записанный адрес. На который она и написала письмо с приглашением погостить. А он все оставил и поехал к ней. Приехал и стал с ней счастлив физически. А по прошествии нескольких лет взаимопонимания узнал в ней ту, чье имя тишиной звучало в полдень на лугу, где трещали своими закрылками кузнечики и цикады.

Какая она – никто не знал. Кто-то сомневался, а кто-то завидовал, но в сущности… Она поднималась к себе на этаж, и за несколько лестничных пролетов начинала скидывать с себя босоножки. Иногда один из них обрывался и падал в низ, на самое дно подъезда. И лежал там, пока кто-нибудь из заботливых соседей не подбирал его и не приносил, чтобы положить ей под дверь. Поздним вечером она открывала дверь и тихонько забирала босоножек. Но заботливыми были не все… А по уторам к ней на подоконник садился воробей – наглый и растрепанный, но с глазами как у архангела. И стучал своим клювом в стекло окна. Она открывала окно и высыпала ему щепотку крошек, которые собирала в своей хлебнице. Воробей клевал, а она все думала – почему же так… А по ночам она грезила как едет на единороге прекрасном как небесные облака. Сквозь густые пахучие травы. И она знает, что на опушке ее ждет тот, кого она накормила однажды земляникой, да так, что запачкала его белую сорочку от Valentino. Сорочка больше никогда не отмылась. Он был добр и простил. Только впредь на встречи с ней он одевался проще. А иногда он являлся ей в виде небесного образа, и тогда одежда ему не нужна была вовсе. Она смеялась при этом и подводила себе губы земляничным соком. И целовала его сладко.

В нашей деревне Семен был плотником. И так повелось, что плотником он был уже тогда, когда деревни еще не было вовсе. Поскольку Семен оказался натурой мистической, то сколачивал он преимущественно гробы, на что местные жители сетовали. Большей частью на то, что гробы приходилось после перекраивать под свои нужды. Но так как Семен большую часть времени из того, когда был трезв, проводил в медитации, то сетования односельчан его не трогали. И глубина погружения его была такова, что разумом своим он доставал до дна реки, текущей вдоль деревни. И в одном из омутов которой по местной деревенской легенде жил ни то водяной, ни то огромный сом. Семен шевелил лучом своего сознания донный ил и ничего там сверхъестественного не находил, в чем и пытался убедить своих односельчан. В остальное же время он возносился так высоко, что иногда его видели лежащим под забором у его соседки, к которой он наведывался с сомнительными предложениями относительно мистического союза, который он называл небесной сизигией. Соседка называла его извращенцем и от этого его слава в деревне только возрастала. И аура таинственности укреплялась. В забытьи он шептал про нее, что она как ангел небесный, как многокрылая фея, как прекрасная Нахтенгейль… Так он и засыпал, видя во сне странный образ печальной девушки, кормящей по утрам воробья с глазами как у архангела. И думал про нее так, будто это происходит не с ним. И происходило с Семеном в связи с этим раздвоение личности. После чего он шел сколачивать очередной гроб, который он называл точкой сборки.

В степи было сухо и ветрено. И никого не было вокруг. Только ковыль колыхался, и что-то все время шуршало в воздухе. В самом центре степи лежал человек с закрытыми глазами. На его щеке сидел, замерев, кузнечик, а в уголке рта подрагивала травинка. Где-то далеко у горизонта медленно и сонно плыли облака. И человек вероятно дремал, а может быть глубоко спал и был далеко от этого места, так далеко, как это обычно случается с теми, кто спит тем особым сном, когда снятся особые сновидения, совсем не те, что снятся большинству из нас… Но вот он открыл глаза, кажется привстал на локтях, но не сразу понял где он. Сев прямо он посмотрел вперед, в даль, и увидел море. И больше никого… Тянулся вдаль пляж. Волны медленно наползали на берег. У дна колыхались тонкие водоросли, вдоль которых скользили мелкие рыбешки, искрящиеся в лучах солнца, пробивающихся сквозь толщу воды, и так похожие на искры волшебного света… Не спеша он поднялся и двинулся вперед. Вокруг очень пустынно. Где-то слева невысокие скалистые склоны горы, обрывающиеся в море. За спиной степь, впереди мягкое море. Солнце, прозрачное небо и легкий ветер… И все бы ничего, только дело в том, что он уснул совершенно в другом месте.

Своим ножом она отсекла все мои страсти, так, что ничего не осталось. И стал я совершенно чистым, и почти просветленным, почти…, – поскольку там, где она их отсекла, осталась незакрытая рана. Я сел на камень и задумался. Оглянулся, и увидел позади вершину в форме буддийской ступы. Развернулся и побежал обратно к ней, к своей милой налджорме. Догнал ее, схватил за волосы, подтянул к себе и поцеловал в самые ее сладостные губы! После чего она все объяснила, не успев разомкнуть своих рубиновых губ.

Татхагата решил рассказать о себе всю правду и собрал народ. Но поскольку он воплощал в себе Пустоту и Ничто, то начал он с молчания. Молчание длилось долго, и так как он не нашелся, что сказать, то через некоторое время произнес, что, пожалуй, достаточно об этом. После чего он решил рассказать историю о том, с чего все началось. А началось все с того, что в начале не было ничего, только был Он, после него тоже ничего не было, но появилась Она, после нее по-прежнему не было ничего, но когда они соединились, то появилось множество вещей, каждую из которых вы воплощаете в себе также, как и они воплощают каждого из вас. Но, как известно, Будду от Не-Будды отличает лишь знание того, что он Будда, а Нирвана начинается сразу за углом от Сансары.

Однажды Ванюша вместе с Мандаравой сидели на скамейке возле дома и лузгали семечки. Поскольку их беседа не требовала усилий, они молчали. Вдруг Ванюша вздернул указательный палец вверх и посмотрел в небо. В небе в это время зажглась радуга... «Вот и муженек мой явился», – пропела Мандарава. И в тот же миг все пространство наполнилось раскатом грома, похожего на львиный рык. Ванюша из пальцев скрутил ваджру и взлетел над домом, чтобы поприветствовать своего товарища, тогда как Мандарава начала на скамейке раскладывать пирожки с капустой, а в нефритовые чаши разливать напиток неземного приготовления. Мальчик восьми лет с радугой над головой опустился вниз, пригубил напиток, и в тот же миг, каждая необращенная женщина в округе почувствовала, что беременна, и было это необратимо!

Когда одна моя знакомая родилась второй раз, она сразу же решила помогать в этом всем остальным. Для этого она поселилась в пещере высоко над долиной и начала кормить грудью голодных демонов. Но поскольку молока у нее уже не было, кормила она их исключительно небесным нектаром, который чудесным образом источала из себя. Демоны были ей крайне благодарны, поскольку получали от этого возможность переродиться в более приличном месте, чем то, где они обитали прежде. От всего того, что устроила с демонами эта моя знакомая, другая моя знакомая была изрядно встревожена и раздосадована, если не сказать большего, так как имела на тех демонов свои планы. Вторая моя знакомая имела странное имя и была подругой третьей моей знакомой, которую в свою очередь сильно ненавидела. И все бы ничего, но произошло следующее. Во сне первая моя знакомая увидела, как новорожденная девочка сидит на животе своей мертвой матери и сосет ее грудь… – На лбу у нее тогда выступил пот, такой же, как в момент ее второго рождения, и она вышла из пещеры. Когда она спустилась в долину, люди видели, как на многие километры за ней тянулся шлейф сытых и благодарных демонов, трубящих в небесные горны так, что ангелы в трепетном ужасе содрогались повсеместно, вплоть до седьмых небес.

Слева мягко и почти бесшумно ко мне подбирались сумерки. Когда они коснулись моего плеча своей мягкой шерстью и прижались ко мне, я вздрогнул. Повернул голову и глянул им в глаза. Их глаз было бесконечно. Но самые выразительные были одни. Пристальные. Яркие. Смотрящие в самую глубину. В меня. В мои глаза. Так, что невозможно было нигде скрыться от этого взгляда. Мягкая лоснящаяся шерсть покрывала ее выразительное лицо. Огромные желтые глаза с миндалевидными зрачками. Она протянула свою руку. Коснулась моей груди. И прижалась ко мне. Так, что мое сердца тихо вздрогнуло и остановилось.

Смотрю я поверх прохожих и в промежуток меж кресел трамвая – глядь, ко мне приступили три фурии, подсели, схватили за руки и давай меня прессовать. Прессовали на предмет эстетических удовольствий и целесообразности. Ложной, как выяснилось потом. Я скрылся на время в себе. Когда открыл вторые глаза – увидел, как на фонарном столбе сидит, словно голубь, сам Татхагата-Майтрейя. Странно – подумал я. Как мне потом все это описать, этих демонесс в обликах ангелов, но затянутых в латексные комбенизоны, так, что я вижу в них свои закрытые глаза. Черт подери их со всеми их ужимками и приборами, читающими мой код. Я остро захотел его поменять и спрятать все свои эмблемы, знаки и пластиковые карточки, на удачу, в носки. Так, чтобы мои пятки стали почти бессмертными, такими же, как пятки последнего Будды, отпечатавшиеся на каких-то там камнях в далеких и нереальных Гималаях. Я сижу уже почти там, среди горных вершин. А тот Татхагата-Майтрейя по-прежнему сидит на фонарном столбе, посреди этого плотного сумрака, в котором бешенные фурии расставляют свои сети добропорядочным гражданам. Фурии они повсюду. Майтрейя в будущем. Татхагата висит почти на столбе. Будда – мой каменный брат – это не я. Я же настолько распахнул свои вторые глаза, что веки первых почти срослись. Но самое безобразное на лице Антропоса – это конечно же нос. Поскольку, если бы не было носа, то человек обрел бы уже долгожданную пустоту, в которой абсолютным отсутствием мерцает и парит так-себе-сущий, именуемый в просторечье, а также его мамашей, просто Татей!

Коля по своему обыкновению сидел на старом пне посреди Вриндавана. Пнем он называл одного своего ученика, который все не мог понять своего предназначения. Коля сидел. Пень пребывал в медитации. А бесстыжие гопи носились по поляне, размахивали своими сари и ни на кого не обращали внимания, кроме священных коров. На то они и пастушки, чтобы заниматься скотом. Коля был для них воплощением хитрости и мудрости. А пень – воплощением майи. Сама же Майя лежала неподалеку от Коли и пристально рассматривала его, иногда поглаживая его пятку. Порою же на что-то намекала своим алым лакированным ногтем. Пастушки ликовали. Пень млел в медитативном экстазе. А Коля оставался невозмутим, помня о своем воплощении и о зеленых лугах Вриндавана, которые одним только и держались, что эманациями Коли, иначе бы всё уже давным-давно засохло в хлам в пустыне иллюзорного мира.

В нашей деревне завелся гуру. Наглый, но бисхитростный. И поскольку он ни ел продуктов, приготовленных на маргарине и с добавлением сои, его недолюбливали. Ел же он по своему обыкновению финские бездрожжевые хлебцы, поскольку в душе был эстет и приверженец красоты. Чаще всего сидел он на грубо сколоченной из ящиков скамейке у дверей сельсовета. Сидел, но никому ничего не говорил. А просветленным учителем его сочли местные кришнаиты, община которых насчитывала двух человека с того берега реки. Жили они в шалаше. Сочли его в качестве гуру, поскольку он большую часть времени молчал. Но потом он исчез бесследно. И в коровнике, где он подрабатывал ночным сторожем священных коров, ничего определенного сказать не могли. Но через непродолжительное время он пришел и привел с собой Джаму-Параматму с той стороны Тибета, со склонов странной местности в виде горы, которую почитали почти все, кроме служащих местного кладбища, которые знали, кто за всем этим стоит. Джама-Параматма была так глубоко укоренена в реальности, что уровень репродуктивного здоровья женщин в районе вырос в несколько раз. Передовые показатели побудили кришнаитов выйти к людям, что значительно приблизило их к тем формам освобождения, о которых они и мечтать не могли. Сашка же, местный полоумный юноша, в тот же миг выстрогал из полена виману и на ней вознесся, от чего небо окрасилось в месте прорыва розовым. А Джама-Параматма тем временем лежала на кувшинках и вдыхала пряный аромат корицы и бадьяна, которые подносили ей все кому не лень.

Девушка Варвара Забадай была искусницей и рукодельницей ‒ подорожник на распутье посадить, порчу снять, черни навести, и водицей ключевой омыть свое лучезарное тело. Когда же она распускала косы, пчелы думали, что зацвели медоносные травы. Дурели и разлетались от этого во все стороны. Но с Варей происходило чудо, поскольку ее золотистые волосы покрывались патокой сладкого меда, так что хотелось запустить в них свои руки, словно в пчелиные соты, и упиваться её благостью. И все, кому повезло прикоснуться к ее сладости, пьянели так, что ангелы небесные дивились и долго потом отлавливали души, возвращая их в тело. Поскольку девушка эта была источником вечной радости, которая всегда так мимолетна.

Сила ее откровения, запрятанная в нижних чакрах, удивляла. Особенно когда она набирала в рюмку сладкую шаянскую воду, бившую из всех отверстий небесного океана. Она пила. А я оглядывался по сторонам, что бы никто не заметил… Собственно говоря, чего я боялся? Но если вдуматься – то почти всего… Например того, что она неожиданно исчезнет. Или того, что она – это вовсе не она. Или что ее на самом деле не существует. Или не существует меня, видящего, как сладкая шаянская вода стекает с ее розовых губ. Или того, что туман вдруг слишком сгустится и мы в нем исчезнем, да так, что потеряем друг друга из виду. От нас тогда останутся лишь наши голоса, которые постепенно смолкнут, чем дольше мы будем звать друг друга…

Она берет зеркало.
Я беру камень.
Она берет ветку.
Я беру траву.
Она берет огонь.
Я беру воду.
Она смотрит в небо.
Я смотрю в ее глаза.
Она улыбается.
Я растворяюсь…

На берегах небесного океана лежала на песке странная девушка по имени Ева, и с бархатными ресницами. Откуда взялась она мало кто знал. Но помнили ее уже задолго до того, как она возникла воочию. Она просто лежала. Била своими ногами о морской прибой. Гоняла своим смехом крабиков. И все бы ничего, но шерсть ее гладкая и лоснящаяся была столь черна, что свет в ней мерк не отражаясь. А глаза миндалевидные были желтыми, как луна. И когда кто смотрел в них, всегда видел только себя и ее бездонную, нездешнюю красоту. А руку она всегда прикасала к самому сердцу его. Так что оно сжималось трепетно, почти без боли. И смотрела в глаза так близко, что непонятно было, кто дышит.

Варенька в своей глубинной сущности была Еве как сестра, а Серафима была им нездешней подругой. Но медитировал они вместе, сидя на бархатной коже своего небесного жениха. А кожа его была столь мягкая, что напоминала им прикосновение весенней травы, покрытой капельками утренней росы. От долгого сидения на их ресницах так же появлялась роса. И в ней отражался весь мир, таким, каким его увидела Ева в самом начале. Потом она рассказала о нем Серафиме, а та Варваре Забадай. И на том они сдружились. И решили родить себе сыночка, который стал им как жених. А сыночка назвали Татей. Потому что были они по своей природе одно и тоже. И он во всех свих проявлениях был одним и тем же.

Поскольку никто ни от кого ничем не отличался, на его сияющем члене они умещались все втроем одновременно. Такое вот у них было таинство конъюнкции.

Суррогаты счастья стали неотъемлемой частью нашей реальности. Да такой, что после мы сами не знаем, чего хотим. Хотим же мы почти всего, от того и определиться бывает сложно. Вот и возникает некоторая метафизическая вязкость. Вследствие которой хочется часто выругаться матом. Но что бы не осквернять эфир чужеродными смыслами я иду заваривать себе кофе. Пью я его медленно. Всматриваясь в окно. И разговаривая с цветком герани, который уже несколько раз порывался завянуть у меня на окне. Белая герань с немного розовым… Я пью свой кофе. Я разговариваю с цветком. Самый прекрасный собеседник, это тот, который молчит и не задает дурацких вопросов. Который не вываливает из себя нелепых, абсурдных бессмысленных фраз, настойчиво претендующих на оригинальность, так, что хочется его растворить в кислоте со всеми его откровениями. Самый прекрасный собеседник – тот который молчит. Так же, как это делает моя герань, которую я называю крокусом, тогда как она по происхождения совсем фиалка.

Миша, по прозвищу Архангел, сидел на обочине дороги. А над ним на ветке сидела Ева. Ева его внимательно рассматривала. От этого у Миши все в душе переворачивалось. Ему думалось, что это Папа его вспоминает. Но истиной причины он не знал. От этого терзался внутренним конфликтом – грустно ему или весело от всего этого?! Но как истинный буддист, в душе своей, в которую обычные буддисты не верят, Миша все знал. Поэтому, когда ему было грустно – он веселился, а когда было весело, глубоко грустил. Существа из соседних кустов считали его чудаком, а те, которые жили подальше, думали, что он святой. Но поскольку, следуя своему прозвищу, считал он себя обыкновенным архангелом, следовательно, руководствовался высшими позывами. От этого все, что происходило в его душе он считал знаком свыше, поэтому не особо заморачивался над смыслом своих душевных противоречий. А хитрая Ева, сидела на ветки и украдкой посмеивалась над духовной неповоротливостью Миши.

Дядя Моисей-пророк любил вспоминать, как он недолго жил среди камышей Нила. Потом его подобрали… Эту историю он рассказывал каждый раз, как только его готов был хоть кто ни будь слушать. Но, поскольку историю знали почти все, то все реже и реже ему удавалось найти себе подходящего слушателя. А семья у него была большая, но все поразъехались. И стало ему сильно скучно, от чего он попросил Папу научить его пророчествам… Папа научил – Моисей стал пророчествовать. И первое что он изрек в новом своем интересном статусе, было буквально тоже, что потом повторил за ним хитрый принц Гаутама:
- Ничего я не скажу вам отныне, сукины дети…, - потому, как крепка была его обида на многих, которые отступили от закона и за ниспосланной материальной благодатью перестали видеть источник. Такая вот провокация.

Она сидела в своем кабинете. Поверх пышной прически она носила двурогий полумесяц. Который в период особого эмоционального подъема значительно возвышался, так, что порой упирался в потолок. Слава ее росла. Слава ее не чахла. И каждый, кто к ней приходил, напоминал ей милого поросеночка, которого она любила есть в те периоды Луны, которые ознаменовывались ее затмением. Была же она по натуре вегетарианкой. И пила исключительно красное неразбавленное сорта Мерло-Каберне. А в затмение ее почти никто не видел. Никто, кроме дремучих бородатых мужиков с нижнего/тагила. Все думали, что нижний/тагил – это тайное название ада. А рай – это верхний/тагил… Но правды почти никто не знал, кроме нее. Догадывались некоторые поросята, но было уже поздно. И она разрывала их нежную плоть своими жемчужными зубами. И сок капал на ее грудь. И вино лилось ей на живот и к лону, где бородатые мужики с нижнего/тагила слизывали его. И упивались так, что возвышались, как им казалось, к верхнему. А рога ее в экстатическом восторге взмывали в верх и расшатывали звезды, о чего некоторые нерадивые ангелы срывались и падали вниз. Но Миша, по прозвищу Архангел, всегда был сверху.

У меня есть приятель, который при каждом удобном случае угрожает мне ласково промассировать печень. В целях самообороны я нашу в кармане бронзовую пхурбу, что бы невзначай избавить его от внутренней тьмы. Пусть свет струится беспрепятственно в его сознание… Но сегодня все не так. Наверное, я встал не с той ноги. Не с той – это моя пятая хрустальная нога, как о ней выразился однажды поэт, сидя в валлийских лугах под деревом Брана! Того самого Брана, о котором вам вероятно ничего неизвестно… Нога скрипнула хрустально и озарила небосвод радужным светом. И, несмотря на все это великолепие, меня в себе нет. Я с той стороны этого призрачного мира. С той его стороны, о которой некогда писал мошенник Карлитто. Но мне известно, что где-то там ждет меня она. Моя лучезарная и нежная в своем иступленном безумии и ненависти Дурга. Моя первая и последняя любовь. Такая, что как свет невечерний. Такая, от сияния которой меркнут звезды. Все!!! И даже ангелы небесные в испуге, словно мотыльки, разлетаются в разные стороны. Но это шествует моя прекрасная, моя ненаглядная, моя величественная Дурга… Принцесса сказочного мира. Сияющая своей тьмой… И тьма струится из ее глаз. С алых губ капают капельки крови. В ладонях своих несет она сердца преданных. Чтобы через страдание подарить то, о чем все боятся даже подумать, но в тайне мечтают… Пути твои неисповедимы. Сегодня тебя нет, а завтра ты везде… Но более всего ты во мне, потому что сейчас я с той стороны этого призрачного мира. Сижу на скале и кричу в пустоту – Где же ты моя Пьяная Богиня, моя нежная Несущая Смерть, мое абсолютное воплощение чистой любви и нежности… Где же ты? Приди ко мне, потому что я дошел уже до самого края…

Эта девочка была хитрой, поскольку ездила на велосипеде не вращая педалей. И еще она говорила налево и направо, что: «Нет силы способной прервать нашу связь, господа»! А господа тем временем тухли и начинали играть в револьвер с одним патроном, поскольку связи не чувствовали, а любовь переживали экспансивно. И происходило все это в нижнем/тагиле, на границе с темным гадесом, откуда простирались его нижние этажи до полной тьмы и безмолвия. И вот они думали, что каждая случайная пуля серебра вознесет их к верхнему/тагилу. Но нет… А девочка была, как водится себе на уме. Хитрой такой нимфоманкой, с зажатым в зубах чупа-чупсом. Она облизывала конфету своим красным языком и все ухмылялась. А господа недоумевали – что она? Что же она такое?!! Только была она воплощением Дурги, а место это забавное было храмом ее любви. Но никто из них об этом не догадывался…

Каждый человек причиняет нам боль, но не каждый достоин того, чтобы терпеть ее от него. Поэтому полезно быть крайне избирательными в этом вопросе. Особенно когда речь идет о поздней осени, стакане текилы, и случайных – почти случайных – записях в дневнике, сидя под персиковым деревом. Это то место, где я думаю о ней, когда курю сигарету за сигаретой. Сигарета – это эстетический жест. Это почти искусство… Первая сигарета – чтобы открылись глаза. Вторая – чтобы дым развеивался легким ветром, словно тень моих случайных в своей навязчивости мыслей. Третья – что бы глаза смогли закрыться, позволяя беспрепятственно свету звезд просачиваться в самые потаенные уголки души. Там, где она однажды переставала дышать – а я ей так наивно – дыши!, дыши! Поток – хлоп! – стакан текилы, щепотка соли, ломтик лайма… Потом потекла поэзия. Потом в моей душе открываются ее глаза во второй раз. Это те, которые она так любила закрывать под соснами в Ливадии. Потому что ее поцелуи словно ледяной душ. Ее пальцы всегда глубже поверхности кожи. Ее волосы словно туман на моих плечах. Ее глаза покрыты капельками моря, разлетающимися в шуме прибоя. И разве есть сила способная прервать нашу связь…

Он положил под голову книгу и уснул. А был то почти Дилан Томас, который иногда также лежал у него на полке в виде полного собрания сочиненных им некогда стихов. И вот положил он себе их под голову, чтобы приснилась ему она. И снится ему она и говорит – ты зачем положил под голову Дилана Томаса, положи лучше сонник. Тогда во сне он вытащил из книги все те слова, и вложил в нее другие. И сказал ей, что это такой теперь сонник. Она почти поверила, но сильно усомнилась, от чего вера ее пошатнулась, а Дилан Томас стал непонятно кем. Что бы как-то сгладить ситуацию, он ей и говорит:
- А знаешь ли ты, что….
Но не успел он закончить начавшуюся мысль, как она открыла глаза, а он закрыл их в третий раз. Второй он не помнил, поскольку был вероятнее всего не в себе. Тогда вошел Дилан Томас в комнату, подошел к столу и сел, и начал смотреть в окно, где в это время на велосипеде проезжал мальчик, и в одной руке он держал вырванную страницу из книги… Дилан Томас налил себе стакан вина и начал читать фразы из сонника, которые вероятно что-то должны были значить. И вероятнее всего они предназначались именно ему, или мне. В частности, о том, что - одержимая небом лежала со мной - наша постель, где слеза оставляла следы… - светом ладони меня напоила она, с последним глотком в полную боль наблюдал я рожденье звезды…
- Что?! Что с тобой? Что ты хочешь всем этим сказать? Что же ты молчишь? Что же ты все время молчишь? Скажи хоть пол слова? - на жерновах угасающего дня тьма нашей глупости затмила напрочь холодную высокую звезду, однако – блаженны призрачные… - каждая пядь их земли, каждый взгляд, каждая рана… - В этот момент, когда тот самый Дилан Томас посмотрел сквозь открытые ставни на бардовую поздней осени листву в саду, она подняла свою руку с пистолетом, зажатым в ладонях… Я сказал ей – с той стороны сна, когда ты проснешься, а я открою глаза - и мы будем с тобой одно…

Когда в кустах под пальмой кто-то проснулся, он сперва вообще ничего не понял, поскольку не был собой прежним. А кем он стал теперь – еще не знал. И трогать себя не стал поскольку сильно испугался сам себя даже немного усомнившись. И несколько мгновений боялся пошевелиться, полагая, что это нарушит зыбкую гармонию вселенной. Все, что ему кажется теперь – возможно только чей-то дурной сон. С чего он так решил и откуда к нему пришла эта мысль – он не знал. Вероятно, мысль была не его, просто кем-то подуманная. А он уловил. Но об этом ком-то он тоже еще ничего не знал. Но история эта о красоте и преданности… Так вот – Тот-Что-С-Верху решил создать для всех зверей друга и доброго хозяина. Взял самой чистой грязи из окрестностей Хеврона. Смешал с туманом. Замесил и что-то вылепил. Возрадовался и вдохнул в существо жизнь. И было то существо по-своему как-буто-бы-совершенно. Зашагало оно и стало знакомиться с местностью. Пить из ручья. Есть яблоко и инжир. А когда оно шло, под кустом кого-то встретило и не поняло кто это. А само оно было ни-то-ни-се. А тот, что лежал под кустом посмотрел на шествующее чудо и грустно вздохнул. Сверху сказали, что нужно это чудо воспеть. А этот не согласился. И сказали сверху – пошел тогда в ад. Только этот любил всех, особенно тех, кто сверху. А тех, что снизу… – ну, так себе… Источал же вышедший из-под куста аромат лаванды. Прежде ангелы небесные ловили каждое движение его крыла, воспевая истинную красоту и величие вселенной. И был он преданным сыном, сомневающимся в чуде и поклоняющимся истине. Только это мало кто понял. Но он так мечтал о сиянии света, что нашел Тьму. И Тьма сказала ему – ты мой возлюбленный, ты мой свет, мой смысл и сияние чистого, незамутненного банальными предрассудками, разума.

Яблоня росла в самом центре. И плодоносила она яблоками огромных размеров. Так, что одно не помещалось в две ладони. Поскольку это был тот самый сад и та самая яблоня. Под которой уснул однажды Ванюша. И вот он спал и снился ему дивный сон. И там, в этом сне, девушка по имени Триждывеличайшая Лучезарная Тьмой так поцеловала его, что вся его поверхность засияла благодарностью. А когда он проснулся то оказалось, что он уснул. И после этого всякий раз она доставал непочатую бутылку неразбавленной амриты, напивался ею в стельку пьяным и погружался в недифференцированное состояние, именуемое у адептов текила-нирвикальпа-самадхи.

Между горами, где-то там в туманных лесах, начинается неведомое. Ущелья там сочатся газировкой, от которой каждая неспособная тут же начинала чувствовать, что уже не одна, что в ней поселился нездешний и практически ангел. Местные пастухи таскают тут с собой неподъемные дудки, которыми оглашают леса и долины, и звук этот разносится потоком вдоль ущелий, будоража страсть в самых нижних чакрах. Чакры трепещут и искрятся, образуя вокруг себя поле небесного электричества. И где-то там, за этими горами начиналась та самая Трансильвания, где тайный Махадева попивал свежую кровь.

Она распускала свои черные волосы. Освобождала свою белую грудь. Начинала смотреть в пустоту. И молчать. Ночи на пролет. Молчала. И смотрела куда-то в даль. К темным туманным лесам. Влажным и похотливым тайною страстью. Среди замшелых коряг ее белое тело было окутано испарениями. Она смотрела своими невидящими глазами.
- Во мне есть что-то не от человеческого.
- Не пытайся разгадать меня.
- Есть вещи, которые тебе лучше не знать. И есть люди, которые хуже нелюдей.
- В каждом аэропорту охрана сомневается во мне.
- Я предам тебя, даже не сомневайся.
- Я так и знала, что встречу тебя.
- Все бессмысленно.
- Ты будешь ждать меня, но это невозможно.
- Это все неважно.
- Это мой последний звонок, потому что я умираю.
- Каждый раз я буду предавать тебя.
- Не звони мне больше, никогда!
- Отвали, иначе я вызову полицию.
- Я не смогу любить больше никого, кроме тебя.
Мы будем однажды там, за этими горами. Где нас никто не знает. И где нас никто не найдет.
- Спасибо тебе.
- За что?
- За то, что не бросил меня тогда в метро одну.
- Ладно.
Потом эти странные метания. Переезды. Деньги. Какие-то горячие источники. Гроза посреди степи. Место похожее на преддверие ада.
- Здесь так воняет.
- Здесь воняет чем-то несвежим. Какими-то разложениями.
- Здесь столько почти-мертвых.
- Все это мясо на углях. Все эти водоросли. Все эти девушки на вертелах, умащенные рафинированными маслами...
Потом ночная Массандра. Капли дождя, сквозь которые радуга. Яхты у причала. Глупые чайки. Латте без сахара. Ливадия… – ничего кроме боли.
- Возьми, я купил тебе лекарств.
- Спасибо!
Потом Гурзуф, кипарисы и прочее. Улочки словно лабиринты. Где-то ближе к полуночи.
- Это ваша жена там такая пьяная.
- Да, можно и так сказать.
- Я так и не понял, как ее зовут…
Имя ей – Дакия, место которой – в моем сердце. Здесь сыро. Здесь пасмурно. Здесь прохладно. Место, которое всегда окутано утренней дымкой. Имя, которое вам непонять никогда.

Он так мечтал о сиянии света, что нашел Тьму. И она сказала ему – ты мой возлюбленный, ты мой свет, мой смысл и сияние чистого, незамутненного банальными предрассудками, разума. Сперва мне показалось, что ее душа столь нежна, что трепещет от малейшего дуновения, особенно если оно пропитано ароматом магнолии. И в этом трепете она замирает, так интенсивно и глубоко, что всякие движения вокруг тоже останавливаются. И даже речь замолкает. Она закрывает глаза, вздрагивает, кладет свою голову ему на руки. И он понимает, что единственное, что она делает в этот миг – пребывает в нем, она в нем существует. Ничего не происходит. Всего лишь останавливается время.

Но тьма ее души незыблема как бездонный омут. Остановившийся покой смерти. Водоворот темного тумана в преддверии зимы. Не отражающая света зеркальная гладь реки в безлунную ночь, когда она села хлопнуть глоток вина от виноградников, выращенных в странной потусторонней местности под названием солнечная долина. Долина та настолько солнечная, что в ней никто и никогда не видел солнца. Там только ветер, с запахом полыни. Он вместо солнца. Он в совершенстве освоил искусство растрепывания ее черных как ночная тьма волос. Таких темных, что слепые в них слепнут повторно. Таких темных, что любая тьма озаряется ими. Таких темных, какими они только могут быть в отсутствие звезд.

Красивая еврейская девушка с пышными волосами по прозвищу Изи, была невестой и сестрой своего младшего брата Ози. Они были прекрасной парой, стремящейся к полной гармонии и окончательному слиянию. Они носились голыми пятками по топям Нила и разгоняли своим смехом крокодилов и ибисов. Они любили друг друга божественно и ни о чем не помышляли, выходящем за рамки их беспечности. Поля, залитые солнцем, колосились. Финики и мед. Золото и медь сверкали. Шелк переливался алым и небесным. Павлины мерзко крякали, но какое им дело было до павлинов.

Потом появился стремный братец Ози, похожий на рыжего осла и по прозвищу Песчаная-Буря. Большую часть времени он промышлял в центральных пустынях Магриба со своими разбойниками грабя караваны. Однажды он даже распугал всех своих родственников из Аркадии, которые в страхе превратились кто в кого. Поэтому встречая время от времени того или иного барана, нет никакой уверенности в том, не скрывается ли за его бессмысленными глазами какой-нибудь аттический бог.

И вот однажды Ози поссорился с братом и брат его прилично потрепал. Настолько, что утром Изи не смогла найти ни одного члена своего возлюбленного. Сильно она опечалилась и пошла собирать части Ози по всем окрестностям Верхнего и Нижнего Нила. Собрала, смазала их маслами душистыми и склеила. Как вдруг глядь, а последнего члена нет, без которого Ози ни-то-ни-се. А член съели крокодилы в отместку за то, что в прежней жизни, до распада, Ози и Изи их игнорировали. Но Изи не растерялась, задрала юбку и полезла в воду, чтобы зачерпнуть со дна самого густого ила. Зачерпнула и вылепила из него недостающие части Ози. Превратилась в волшебную птицу Хет, взлетела к облакам, а потом плавно опустилась сверху на Ози. Пошептала немного над ним и зачала Хора, который отомстил за папу. И который в конце концов решил, что лучше одни глаз полный смысла, чем два бараньих.

Я выдыхаю затем снова вдыхаю. Я лежу на спине. В воде. Она колышется. Я ее чувствую. На до мной в бесконечности небо. Я не знаю заканчивается ли оно где-то. Кажется, что нет. Но я слышу в глубине их. Это креветки трещат в водорослях у дна среди камней. Они трещат. Они двигаются. Они живут своей неведомой и фантастической жизнью. Их голоса множественны и невоспроизводимы. Они заполняют собой толщу воды, вплетаясь в нити солнечного света, золотом пронзающие толща воды. Вместе с водой они пронзают меня. Я растворяюсь. Голоса креветок вплетаются в мои волосы, словно ее пальцы. Я жмурюсь на солнце. Я чувствую, как она запускает свои пальцы в мои волосы. И ее голос раскачивает меня словно теплое море. Ее прикосновения пронзают меня, как лучи солнца.