Поэтический образ – это внезапно проявившийся рельеф психики, слабо изученный в его второстепенных психологических причинностях. Вместе с тем ничто упорядоченное и общее не может быть основой философии поэзии. Понятие основы, «базиса» было бы здесь разрушительным, блокируя сущностную актуальность, сущностную новизну поэтического произведения. В то время как философская рефлексия в области научной мысли, длительно разрабатываемой, по праву требует, чтобы новая идея входила в корпус уже принятых идей, философия поэзии должна признать, что поэтический акт не имеет прошлого, по крайней мере непосредственного прошлого, позволяющего проследить за его подготовкой и приближением.

Поэтический образ с присущей ему новизной и активностью обладает собственным бытием, собственной динамикой. Образ относится к области непосредственной онтологии. Истинные измерения бытия поэтического образа находятся как раз в том, что нередко противоречит причинности, то есть в отклике, который и озвучивает бытие образа. Именно в отклике произведение становится нашим высказыванием, нашим собственным произведением. Кажется, будто личность поэта сливается с нашим Я.

Мы чувствуем в себе самих пробуждение какой-то первозданной поэтической силы, и после этого мы можем ощутить эмоциональные отголоски, отзвуки, эхо прошлого.

Образ становится новой сущностью нашего языка, он выражает наше Я и вместе с тем преображает нас в то, что он выражает. Причины, выдвигаемые психологом и психоаналитиком, никогда не смогут объяснить ни поистине неожиданного характера нового образа, ни того, почему образ оказывается столь близким душе, совершенно не причастной к процессу его создания. Лишь с помощью феноменологии – то есть рассматривая рождение образа в индивидуальном сознании – можно восстановить субъективность образов и оценить масштаб, силу, смысл их транссубъективности.

Речь идет о феноменологическом переходе к образам непережитого, к образам, не подготовленным жизнью, а созданным поэтом. Речь идет о переживании непережитого. По своей сущности феноменология упраздняет прошлое и целиком поворачивается к новому. Даже в таком искусстве, как живопись, где заметную роль играет ремесло, подлинный успех с ремеслом не связан. Нужно, чтобы знание сопровождалось равным забвением знания. Эта неискушенность – не невежество, а трудный акт преодоления знания. Именно такой ценой произведение становится чистым началом, а творчество тем самым оказывается, осуществлением свободы.

В поэзии забвение знания – первое условие. Жизнь образа подобна вспышке, она всецело определяется тем, что образ превосходит все данные чувственного опыта. Творчество настолько поднимется над жизнью, что жизнь уже не может его объяснить. Искусство есть удвоение жизни, оно как бы состязается с жизнью, вызывая наше удивление, будоража сознание. Не может быть и речи о точном воссоздании виденного – картины, принадлежащей прошлому. Человек должен целиком пережить ее вновь и по-новому, на сей раз как художник, и это даст ему возможность заново испытать потрясение. И для этого человеку требуется воображение.

Воображение является важнейшей способностью человеческой природы. Оно в своих живых проявлениях отрывает нас одновременно и от прошлого, и от реальности. Оно открыто будущему. Свойственные образам реальные ценности дополняются ценностями воображаемыми, и вскоре именно они становятся главными. Рассматривая образы счастливого пространства, нужно определить человеческую ценность пространств, всецело нам принадлежащих, защищенных от враждебных сил, пространств, нами любимых.

Пространство, которым овладело воображение, не может оставаться индифферентным, изменяемым и осмысляемым в категориях геометрии. Речь идет о пространстве переживаемом. Для исследования глубинных ценностей замкнутого пространства некую привилегированную сущность представляет собой дом. Дом для нас – источник разрозненных образов и вместе с тем некое образное целое.

Дом – это первомир человека, и поэтому одна из самых мощных сил, интегрирующих человеческие мысли, воспоминания и грезы. Для того чтобы из всех воспоминаний о домах, что когда-то дали нам кров, из всех представлений о домах, где мы мечтали жить, извлечь глубинную, конкретную сущность, которая оправдала бы неповторимую ценность всех образов надежно защищенной, сокровенной жизни, необходимо выйти за рамки проблем описания – объективно оно или субъективно, т.е. касается ли фактов и впечатлений, – и добраться до первичных качеств дома, через которые открывается как бы врожденное приятие первофункции обитания.

Географы и этнографы описывают самые разные типы жилищ. Феноменолог делает необходимое усилие для того, чтобы уловить во всем этом разнообразии зачаток сосредоточенного, защищенного, непосредственного блаженства. Любое поистине обитаемое пространство несет в себе сущность понятия дома. Воображение работает в этом направлении, едва лишь обретено какое-либо убежище.

Воображение возводит «стены» из бесплотных теней, ободряет себя иллюзией защищенности или, напротив, дрожит за толстыми стенами, сомневаясь в прочности крепких заграждений. Дом по-настоящему «обживается» не в его фактической реальности. У подлинного блаженства есть прошлое. Некое прошлое целиком поселяется – в виде грезы – в новом доме.

Дом предстает источником ярких вспышек воображения, высвечивающих синтез воспоминаний и того, что лежит вне памяти. Мы не просто живем в доме, где изо дня в день развертывается сюжет нашей биографии. Благодаря мечте разные дома нашей жизни становятся взаимопроницаемыми и хранят сокровища прежних дней. Когда в нашем доме нам вспоминается прежнее жилище, мы попадаем в страну Незыблемого Детства. Это переживание фиксаций – фиксаций блаженства. То есть дом – это нерасторжимое единство образа и воспоминания, функциональное смешение воображения и памяти.

Для испытания нашей привязанности к родному дому, с годами неизменной, греза обладает куда большей силой, чем мысль. Именно в плане грез, а не фактов детство остается в нас живым и поэтически продуктивным. Итак, помимо позитивных ценностей защиты, в родном доме утверждаются ценности воображения, последние ценности, которые остаются, когда нет самого дома. Именно эти ценности воображения передаются поэзией от души к душе. Фантазию аккумулируют и центры интимизации домашнего пространства.

Находясь в доме, общей гостиной, поэт убежища грезит о хижине, о гнезде, об уголках, куда ему хотелось бы забиться. То есть он живет в пространстве, расположенном за гранью обычных человеческих представлений. Греза о хижине означает желание жить где-то в другом месте, вдали от нашего загроможденного дома, от городских забот. Это мысленное бегство в поисках подлинного убежища.

Хижина настолько проста, что не принадлежит миру воспоминаний, порой слишком красочных. Она принадлежит миру легенд и означает, прежде всего, сосредоточенное одиночество. В мире легенд хижина не может быть общежитием. Она не приемлет никаких благ от мира сего. Через отречение от излишеств она открывает для нас абсолют убежища.

Символ человека бодрствующего – огонек хижины отшельника – имеет прямое отношение к поэзии дома. Лампа в окне – это око дома, знак большого ожидания. Видным издалека светом дом смотрит, он бодрствует, наблюдает и ждет. Несмотря на то что одинокий дом, освещенный звездой своей лампы, обретает поистине космическое измерение, доминантой его всегда остается одиночество. Дом обладает охранными ценностями. Он противостоит осаждающим его внешним силам.

Существует поэзия дома, представляющая дом как особый мир. Горожанин чувствует, как повышает ценность домашнего бытия наступление зимы. Уютный дом прибавляет поэтичности зиме, а зима подчеркивает поэтичность дома. В том мире, где безраздельно царит воображение, описание зимы усиливает присущую дому ценность убежища. Дом и мир не просто соседствуют в пространстве. В сфере воображения дом и мир взаимодействуют, обмениваясь импульсами, и рождают грезы противоположного толка. Дом, как истинное воплощение чистой человечности, противостоит силам вселенной, которые человек интуитивно постигает только через психологию гнева.

Дом – это противостояние космосу. И он же призывает человека к космическому героизму. Однако рассуждение о динамическом единстве человека и дома, динамическом противоборстве дома и мира далеки от каких-либо ссылок на простые геометрические формы. Дом, данный нам в опыте, – не просто неподвижная коробка. Обжитое пространство трансцендентно пространству геометрическому.

Дом – это и келья, и вселенная. Когда образ, крепко привязанный к реальности, становится ирреальным, нас поднимает волна поэзии. Любимое нами пространство не желает вечно оставаться запертым на ключ. Оно способно развертываться: с легкостью переноситься в другое место, в другое время, в различные плоскости воображения и воспоминаний.

Блаженство возвращает нас к первозданности убежища. Существо, испытывающее физическое блаженство, любит затаиться в укромном уголке. Гнездо, как все образы покоя, умиротворения, непосредственно ассоциируется с образом простого жилища. Дому-гнезду не свойственна молодость. В такой дом возвращаются. Знаком возвращения отмечены бесконечные грезы, ибо у людей возвращения совершаются в большом ритме человеческой жизни, в ритме, который пронизывает годы, преодолевает все разлуки благодаря мечте.

В сближении образов гнезда и дома проявляется глубинная составляющая верности. Если мы возвращаемся в старый дом, как возвращаются в гнездо, причина в том, что воспоминания становятся грезами, дом прошлого превратился в грандиозный образ, образ утраченного тепла. Образ дома, выстроенного телом и для тела, принимает форму тела изнутри, по мере того как в недрах его идет физическая работа.

Дом – это сама личность обитателя, его облик и непосредственные его усилия. Все решает напор изнутри, физическое превосходство внутреннего. Пустая раковина, подобно пустому гнезду, пробуждает грезу об укрытии. Гнездо и раковина – два значительных образа убежища, в котором концентрируется, подготавливается, трансформируется жизнь. Здесь мы имеем дело с переносом функции обитания. Впечатлениями уютного крова обладают также углы в доме.

Любой угол в доме, комнате, любой укромный уголок, где мы охотно прячемся, сжавшись в комок, есть пространство одиночества для нашего воображения, а значит, зачаток комнаты, зародыш дома. Прежде всего угол – это пристанище, обеспечивающее нам одну из первичных ценностей бытия: устойчивость. Это надежное, доступное вместилище нашей неподвижности.

Вокруг нашего тела, которое ощущает себя надежно укрытым, когда мы обретаем убежище в углу, строится некая воображаемая комната. Фабула бытия связана с пространственной игрой. Греза открывает бытие в движении из своего мирка во внешний мир. Забившись в свой угол, мечтатель вновь видит дом, еще более старый, дом в другой стране, и для него сливаются воедино родной дом и дом воображаемый. К бездонному источнику грез о сокровенном возвращает нас тема ящиков, сундуков, замков и шкафов. Без шкафов с полками, секретеров с ящичками, сундуков с двойным дном в нашей жизни отсутствовала бы модель сокровенного.

Внутреннее пространство шкафа – пространство сокровенное. Класть что попало, как попало, куда попало – признак непростительного ослабления функции обитания.

В шкафу находится средоточие порядка, благодаря чему весь дом защищен от безграничного хаоса. Порядок этот – не просто геометрия. Он хранит память об истории семьи. Воспоминания возникают, едва возникает в памяти полка, где лежат кружева, батист, муслин поверх более плотных тканей. Но вершиной живого образа всегда бывает некое преувеличение. Обширный раздел психологии могла бы составить антология «ларчика». Сложные предметы мебели – творения мастеровремесленников – свидетельствуют о необходимости секретов, о науке создания тайников. Дело не только в том, чтобы сохранить добро.

Замок – психологический барьер. Сила открывающая и закрывающая должна нести в себе мощь жизни, могущество человека, священного животного.

Греза поэта, пребывающая в мире, среди предметов этого мира, собирает мировое пространство вокруг объекта, внутри объекта. Вот она открывает сундуки, и она же сжимает сокровища вселенной и умещает их в маленькой шкатулке. В шкатулке хранятся вещи незабываемые и для нас, и для того, кому мы подарим свои сокровища.

Прошлое, настоящее, неизвестное будущее находятся здесь в сжатом виде. Таким образом, ларчик – это память о незапамятном.

Сундук, а особенно шкатулка – это предметы, которые открываются. Когда ларец закрыт, он возвращается в сообщество вещей и занимает свое место в пространстве. Но в момент, когда шкатулка открывается, диалектики уже нет. Одним движением внешнее зачеркнуто, все принадлежит новизне неожиданности, неизвестности. И – самый большой парадокс – не имеет смысла даже трехмерность пространства, ибо открылось новое измерение: измерение сокровенного.

Вымышленный образ не подлежит проверке реальностью. В закрытом ларце всегда заключено нечто большее, чем в открытом. Попытка это проверить губит образы. Воображение всегда больше, чем жизнь. Передать другим наши образы может изображение, которое в данном контексте является не более чем суммой выразительных средств.

Изображение подвластно Воображению. Деталь какой-нибудь вещи может стать знаком новой вселенной, обладающей, подобно всем мирам, атрибутами величия. Нередко величина таится и в миниатюре. Миниатюра расширяется до масштабов вселенной, и на сей раз снова в малом содержится великое. Чтобы увидеть мир в миниатюре, надо провести долгие часы досуга в спокойном уединении своей комнаты, надо любить пространство, чтобы описывать его с такой кропотливостью, будто мир состоит из молекул, и целую картину заключать в одну молекулу рисунка.

При созерцании миниатюры необходимо то и дело подстегивать внимание, чтобы охватить детали. Миниатюра – одна из бесчисленных грез, которые выводят нас за пределы действительности и перемещают в другой мир. Философской категорией грезы можно назвать простор. Греза уводит мечтателя за пределы окружающего мира, открывая перед ним мир, отмеченный знаком бесконечности. Греза уходит от близкого предмета и сразу же оказывается далеко, в другом месте, в пространстве нездешнем.

Беспредельность – внутри нас. Она связана со своего рода экспансией души – ее сдерживает жизнь, приостанавливает осторожность, но она возобновляется в одиночестве. Стоит нам перестать двигаться – и мы уже не здесь. Мы грезим в необъятном мире.

Беспредельность – это движение неподвижного человека. При некоторых состояниях души, почти сверхъестественных, глубина жизни полностью открывается в том зрелище, которое у нас перед глазами, как бы ординарно оно ни было. Оно получает символическое значение.

Поэты помогут нам открыть в себе столь экспансивную радость созерцания, что иногда перед близким предметом нам доведется пережить расширение пространства нашей души. Оба пространства – внутреннее и внешнее – постоянно побуждают друг друга к росту. Определять пространство жизни как пространство эмоциональное, что вполне обоснованно делают психологи, еще не значит дойти до самого корня грез пространственности.

Поэт идет глубже, открывая вместе с пространством поэтическим новое пространство, не замыкающее нас в эмоциональности. Каковы бы ни были эмоции, окрашивающие пространство, – будь то грустное или тяжелое чувство, – стоит им получить поэтическое выражение, и грусть смягчается, тяжесть облегчается.

Башляр Г. Поэтика пространства // Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М., 2004.